Судогда

Информационный портал Судогдского района

¦ Главная žГазетные материалы Q Лесная рубрика ‡ Спорт и туризм G История района ´Судогда на картах и фотографиях , Почтовый ящик

Газетные материалы

Письма с Муромской дороги

Полынь, или Ответ графине

Специальный корреспондент «Верст» продолжает свое путешествие. Он побывал в поселке Тюрмеровка Судогодского района Владимирской области. Письмо четвертое Сергея МАКАРОВА

ТЕПЕРЬ они оба превратились в прах. Но чем дальше во времени, тем больше и сильнее эти двое — прусак с русаком, — совершенно разные по жизни, становятся родными по существу. Природный немец, сын деревенского пастуха, Карл Францевич Тюрмер, еще в молодые годы покинув родной фатерланд, вторую родину обретет в России. А русский граф, крупнейший лесопромышленник и меценат Владимир Семенович Храповицкий под старость родину потеряет и пропадет без следа.

Однако все по порядку.

О Тюрмере известно, что 40 лет он занимался лесными посадками в селе Поречье в верховьях Москвы-реки Можайского уезда. А кичливая склонность русских людей к месту и не к месту повторять, что Россия, как никакая иная страна, богата лесом, неизменно вызывала у него улыбку.

— Это спрафетлифо, Россия погата, — соглашался он. — Но кароший лес ошень редко, в исклюшительный слючай, растет сам по себе, без уход. С ним надо мнока рапотать.

Лесная работа стала лично для Карла Францевича жизненным делом. Две тысячи десятин уникальных посадок осталось от него в Поречье. Большая золотая медаль Майера — международная награда — при жизни будет признанием его заслуг. Если гектар обычного, «дикого», леса в среднем дает до 200 кубов деловой древесины, то в посадках Тюрмера — более тысячи. И, видимо, не зря слово «культура» у лесников означает искусственно, то есть рукотворно, созданный участок леса.

Дедушка Тюрмер уже был в зените славы, когда в лесах, примыкавших к Муромской дороге, объявился молодой Храповицкий. Поручик гусарского лейб-гвардии полка, получив в Судогодском уезде Владимирской губернии наследство, прибыл из Петербурга осмотреть имение и, будучи человеком практического склада ума, быстро уловил что к чему. Судогда — край стекольных заводов. Сбыт валежника и сухостоя для их печей обеспечен всегда. Пореформенная Россия к тому же переживала промышленный бум. Железным дорогам дай шпалы. Новостройкам — тес, доски, брус... Часть леса и вовсе можно с выгодой продавать на корню. Деготь гнать можно. Живицу брать. Так что при умелом подходе...

Лесопильный завод, построенный в селе Ликино, с ходу дал почти 100 тысяч прибыли. Через несколько лет пущен еще такой же завод. Дело ширится. Уже тянут рельсовую ветку с выходом на магистрали страны. Для рабочих открывается школа, магазин, больница... Все всерьез и надолго. Но надо же понимать, что лесной запас, сколь ни будь он богат, рано или поздно обязательно истощится, иссякнет.

«Культура» нужна! Подсев! И поиск нужного человека приводит Храповицкого к Тюрмеру.

Они не встретиться не могли.

И Тюрмер, уже старик стариком, гроссфатер — ему бы внуков в люльке качать! — соблазненный размахом работ, вновь, как молодой, поднимается на крыло и, покинув Поречье, перебирается в Муромцево, в имение графа. Какая там пенсия или покой в нашем современном и примитивном смысле этого слова. Не до того! На учете каждая пустошь, лесная прогалина, неудобь. По Тюрмеру, бросовой земли быть не должно. Грех непростительный, если земля прогуливать станет без всякой пользы. Поэтому каждый клочок он берет под «культуру». И за 8 лет оставшейся жизни создает еще 3 тысячи десятин небывалых посадок.

А умрет в одночасье. Как вздохнет — и выдохнет. Случится это по осени в 1900 году. Отмечая свое рождение, Карл Францевич повелит в тот день заложить бричку на резиновом ходу. Дурного в его желании никто не заподозрит. Он — новорожденный, его слово — закон. Ничего не будет замечено и тогда, когда после осмотра ближних посадок вдоль Муромской дороги он станет поворачивать к дальней лесной деревне Ново-Кубаево, где были массивы особо охраняемой корабельной сосны. Он любил те заповедные места, в них что-то было неизъяснимое и полное тайны. Это в молодых посадках, еще не вызревших, нет окрыляющих сил, душа там не полнится и остается пуста, только мечтать приходится, а деревья и деревьями нельзя назвать: прутики, малыши, младенцы зеленые, в которых даже зайцу не спрятаться от коршуна. Зато в кубаевских дачах вершины упираются в облака, фуражка падает с головы, когда смотришь вверх. Дух замирает, а всякая суета и неурядицы жизни, которыми она богата, как бы сами собой отступают перед лесными гигантами, превращаясь в ничто.

...В тот день и холодно было и ветрено. Вековые сосны глухо шумели, как они шумят обыкновенно перед ненастьем.

— Подожди, — сказал он кучеру и велел остановить лошадь.

— Поторопиться бы, Карл Францевич. Никак дождь собирается.

А он, похоже, приехал прощаться. Голову обнажил и долго без слов так стоял в неподвижности. О чем ему думалось? И мог ли он чуять-знать, что это последний его поклон, что никогда не бывать ему отныне в лесу? Прости и прощай... На обратном пути их догонит дождь. Он вымокнет до нитки. Простудится. И через два дня его не станет.

Как вздохнул — и выдохнул.

А можно увидеть посадки Тюрмера? — спросил я, когда пришел в контору Андреевского лесхоза.

— Никаких проблем, — ответила главный лесничий Валентина Михайловна Шуралева. И через четверть часа на ее служебной машине, оранжевой окраской похожей на божью коровку, мы отправились колесить по лесным угодьям.

...По совести говоря, ничего сверхобычного я увидеть не ожидал. Бывая в лесах от Вологды до Орла, более удручающего однообразия, чем в искусственных посадках, встречать не приходилось.

— Стоп! Приехали! — сказала Валентина Михайловна. «Божья коровка» наша, чихнув, с заглушенным мотором послушно остановилась под елкой. Дверцы хлопнули, и первое, что я увидел, был огромный, в человеческий рост, муравейник. Вокруг, не утесняясь, без заметной толкотни, стояли длинностволые сосны, которые, казалось, как медные копья, пущены были из зеленых облаков и вонзились в землю. Рядом с соснами поднимались лиственницы и березы, не уступающие им по росту, и елки... Что ни дерево — то экземпляр, достойный внимания... Куковала кукушка. Ворчал потревоженный дрозд. Барабанил где-то черный дятел...

— Пожалуйста, — сказала Валентина Михайловна.— Это посадки Тюрмера. Он здесь работал.

И я понял, что посадка посадке рознь, а настоящая «культура» — культура всегда. Остальное — подделка. Заслуженный лесовод России Валентина Михайловна Шуралева — если не ошибаюсь, татарское «шурале» переводится как «дух лесной» — на многое мне открыла глаза.

— Обратите внимание, — говорила она. — Тюрмер не любит однообразия. Смотрите! Вот несколько рядов сосны. И рядом лиственницы. И елки. А среди хвойных пород он пропускает жилу березовую. Затем повторяется все сначала... Деревьям так легче. Они как бы помогают друг другу жить. Понимаете? Случись, допустим, верховой огонь. Хвойные деревья он одолеет легко. Хвоя горит, как порох. Но в полосе сочных березовых листьев пламя утыкается в перегородку. Береза держит напор огня. Простору ему не дает. То же самое, если пожар низом идет, потому что под березами всегда держится влажная травка, там свой микроклимат, это непересохший игольник...

Валентина Михайловна говорит, что Тюрмер и почву для насаждений готовил по особым рецептам. Распахивал, рыхлил, ровнял. В иных случаях предварительно даже засевал овсом или рожью.

— Каждый шаг у него тонко продуман. И потом... Вы можете представить соловья в сосновых колючках? Я тоже не могу. Мелочь вроде бы. Однако в смешанных посадках птиц больше гнездится, и, значит, жизни там больше...

Теперь «культуры» Тюрмера вызрели для топора, им 100 лет. Рубить дозволяется с 80. «Вырос лес — выросло и топорище». И свыше тысячи гектаров уже успели смахнуть, но спохватились, и все, что уцелело, решено сохранить как научную ценность. Здесь же, от Тюрмера, лесники пополняют запасы семян для саженцев.

— Валентина Михайловна! А лесное ворье, самовольные порубщики тоже чтут Тюрмера?

— Ой! Не спрашивайте. Это наша боль. Рубят и тащат. И выбирают лучшее — едут именно в леса научного значения...

Самое оно теперь вспомнить графа. Владелец суперимения на речке Судогде, он мечтал превратить его в нечто подобное царскосельским местам. Закладывать парк приглашает именитых ботаников и садоводов. Расписывать залы дворца — лучших художников. В парке, которому доныне нет равных по растительному составу, фонтаны ступенчато сбегают к зеркальным прудам. Здесь же и музыкальная школа для одаренных крестьянских детей. И церковь. И летний театр, куда приезжает Нежданова, бывает Собинов...

Жизнь, полная созидания, закончится Октябрем. Далее, как яйцо всмятку. Побирушкой с улицы, без крыши над головой, граф сгинет на чужбине где-то на юге Франции. Никаких следов. Правда, в мае 1928 года из Франции адресованное жителям села Ликино по почте придет письмо, любопытное во всех отношениях.

«Дорогие крестьяне! — говорилось в письме. — Обращаюсь к вам с просьбой: соберите сколько можете денег и пришлите мне. Вы владеете теперь землей моего мужа Владимира Семеновича Храповицкого, который скончался в нищете. Я осталась теперь одна без всяких средств к существованию на самую бедную жизнь. Мне уже 68 лет, я больная и старая, работать не могу... у нас не было детей... обращаюсь к вашему доброму сердцу. Прошу помочь мне. Бог вас не оставит. Прилагаю конверт с моим адресом. Да сохранит вас Бог всех. Сообщите, что сталось с нашим имением Муромцево. Напишите мне подробно об этом, я всей душою с вами.

Елизавета Ивановна Храповицкая».

Такое сердечное и такое отчаянное письмо. Родина перекрыта. Возврата нет. Жить не на что. И одинокий, всеми оставленный человек как утешение хочет услышать хоть единое слово привета. Откликнетесь! Есть кто живой?

С ответом дело не стало. Но письмо обратное, надо полагать, составлено было не слишком в изысканных выражениях, и посему в газетных публикациях в цельном виде его не печатают: видимо, стыдно, оставляют лишь более-менее приличные выражения. Можно предположить, что как такового, чтобы с высылкой за границу, ответа не было вовсе. Кто позволит переписываться с заграницей? Это скорее фарс, комедия для внутреннего употребления в целях агитации за советскую власть. Крестьян села Ликино, да еще пригласили кое-кого из Муромцева, собрали в клуб и зачитали им текст, заранее составленный в парткабинетах. Кто «за»? Кто «против»? «Против» нет.

Десять лет прошло с того момента, когда мы выгнали вас и вам подобных из нашей страны. За это время мы достаточно научились управлять государством и как строить свою жизнь. Там, где раньше царил гнет помещиков и их прихвостней, мы имеем бывшее поместье Муромцево. Очень странным показалось ваше обращение к нам с просьбой о присылке денег. Спрашивается, за что? За то, что вы долгие годы сидели на нашей шее, выматывая у нас последние силы, вели праздную жизнь паразита, раскатывались по заграницам, соря деньгами, добытыми на крови и поте крестьян? Мы не можем даже и определить. Поэтому попросту скажем: «Валите от нас!»

И тоже — понятно. Врага заклеймили просто и мило. Опять же по-нашенски...

В поселке Тюрмеровке, что в километре от Ликино, проживает старейший лесник Михаил Иванович Шмелев. Когда я спросил, знает ли он что-либо дополнительное о письмах, он сделал движение рукой, словно отмахнулся от навозной мухи.

— А, а... Был у нас один... такой... Гуров по фамилии...

Старый лесник не добавил ни слова. Ему хватило единого жеста и брезгливой презрительной интонации, чтобы сказать всю правду и о том человеке, который готовил-зачитывал на собрании ответный текст, и о той политической атмосфере в обществе, когда задавленные люди слушают и покорно соглашаются с навязанной белибердой.

— Хорошо, хорошо, — сказал я себе. — Задним числом мы умны. Что было, то было. И нам, безгрешным, из сегодня видно насквозь, в какое прескверное время жили «они» в 30-е, 40-е. Зато наше время, перестроечное, и, конечно, мы сами несравненно лучше... Ладно! Пусть! Ну а если в наши раскованные, нерискованные дни графиня, будь она живой, сделала бы повторной запрос? Мы что? С мужеством глянули бы правде в глаза? И назвали бы вещи их собственными именами?

Очень сомнительно.

Денег, точно, опять не дадим. Сами ради Христа, с сумой, побираемся у порогов Европ и Америк. А что касается хозяйственных дел — пожалуйста, отпишем в натуре, как есть, потому что запреты на правдивые речи сняты. Дворец — в руинах. Что было мраморного, то расколото на куски. Деревянное — пол, потолки, многоэтажные перекрытия — это сгорело. Фонтаны высохли, заросли крапивой. Парк задичал, ранее обнесенный оградой, где — от Японии до Бермудов — была собрана мировая коллекция кустарниковых и древесных пород, открыт всем ветрам, коровам и козам. Часть уникальных деревьев спилена на дрова. Так что коллекция поредела. Энтузиасты из соседнего лесотехникума пытались кое-что восстановить, посеяли семена пихты, лиственницы — пришли косари с косами, местные жители, и на сено скотине скосили заодно с травой и саженцы. Ну их! Все блажь! И барские замашки, саженцы всякие! Директор вышеназванного учебного заведения для сохранности неоценимого объекта, способного возбуждать творческую мысль будущих лесников, пытался вновь огородить парк. И даже огородил. Но посыпались жалобы. Директора вызвали куда надо. «От кого огородился? От народа? Ни-ни. Нельзя». И так далее. И так далее.

Коси коса, пока роса.

Список опять-таки нашенских, по-свойски чинимых безобразий продолжать и продолжать. Графине мало не станет. Однако наверняка она заметит странность. В давнишнем ответе на ее первое письмо черным по белому написано: «Мы достаточно научились управлять государством и как строить свою жизнь». И получается, что вроде учиться учились, строить строили, а в итоге сидим у разбитого корыта. Ни армии путной. Ни пенсии старикам. Уровень жизни ниже всякой черты...

— Господа! — скажет Елизавета Ивановна. — У нас в имении уже в 1893 году появились уличные фонари для электрического освещения. А у вас спустя 100 с лишним лет в городах с миллионным населением отключают то свет, то тепло... Что у вас за учебники? И кто ваши учителя?

Как объяснить нормальному, не зашоренному человеку, что не всякая учеба впрок? Жить в долг легко. Грабить чужое не труд. Даже приятно несколько. Уже и попрошайничать привыкаем. Как на промысел ходим. А новое создавать или хотя бы к старому наследству свою долю добавочную приложить для всеобщего достояния, так это ж, помимо головы, надо, чтобы и руки росли откуда положено. Лозунговая шумиха и всякого рода трибунные обещания ничего общего с творческим созиданием не имеют. И где смелости взять признаться, что политика наша, хотя фасад из красного перекрашен в бело-синее, какой была, такой по сути и остается.

На генсековском, то есть президентском, штандарте можно золотом вышить любую трехклювую птицу вместо орла, а секретарей обкомов, нынешних губернаторов, нарядить в мундир с галунами по царскому образцу — пустое все будет, потому как суть останется неизменной. Причина в нас. Мы, родом советские, — говоруны и фразеры — живем, как в дремучем сне. Учить готовы весь мир. Правду любим. Жить красиво и богато хотим. А что имеем, не бережем. Слово не держим. Ничего нам не жалко. Хотя чужим не брезгуем. Взятки берем. Злословим и сквернословим. Распутничаем. Ругаем и тех и этих. А когда приходит день выбора, вместо того чтобы голос подать за достойных, бравируем: дескать, мы выше политических игр и на выборы сознательно не пойдем, а поедем лучше окучивать картошку и поливать огурцы. И тоже по-нашенски. Только с другого бока. И трудно сказать, чего в такой «мудрости» больше: фрондерства, за которое рано или поздно приходится расплачиваться все-таки, равнодушия к собственной судьбе или обыкновенной глупости, не берусь судить.

И еще о Тюрмере. Осенью исполняется 175 лет со дня его рождения. В можайском Поречье и под Судогдой это будет наверняка как-то отмечено. Хотя могут пройти и в его сторону не поклониться. При благоприобретенных способностях и по врожденной привычке не замечать чужое благородство подобное тоже может быть. Там, в Муромцеве, для примера, я заглянул в лесотехникум. Слушал, смотрел, а под конец спросил, почему среди портретов бородатых старцев, чьи имена так или иначе вписаны в историю лесоведения, нет портрета Карла Францевича.

— А зачем? — последовал простодушный, по-детски прямолинейный ответ. — Знаете... Он все-таки немец... Надо пропагандировать своих, русских...

В наше сумеречное время уходящего века наворочено всякого разного о предприимчивости и деловой сноровке нового поколения: рынок, офисы, брокеры, печки-лавочки, менеджмент, одни продают, другие перекупают, когда доллар, этот зеленый американец, начинает брататься-бодаться с русым рублем, рубль — с гривной, когда от коммерции трясет и самих коммерсантов, и потребителей, особенно ясно становится, как не хватает обыкновенных, уравновешенных людей с совестью, любящих землю, дело свое, способных, отдаваясь работе, делать ее смыслом жизни.

...Мы ехали с Валентиной Михайловной Шуралевой в Кубаевские заповедные леса. Мы говорили о Тюрмере и Храповицком, о том, как умели они совмещать, не выпячивая денежного интереса, который тоже присутствовал, иначе быть не могло, и капиталы, и красоту, и при этом душевности не теряли.

— А сейчас нет хозяина, — говорила Валентина Михайловна. — Хозяйчиков много развелось. А хозяина настоящего нет.

Мы тряслись на «божьей коровке» по колдобинам полевой дороги. И слева и справа лежала земля, заросшая полынью и синим люпином. Кое-где поднимался над старой пахотой мелкий березняк. Чуть поодаль, в лощине, как осколок зеркала, поблескивал пруд. Старые тополя маячили на берегу. И густо зеленели пятна бурьяна, выдавая места, где стояли когда-то деревенские избы.

— Да, здесь деревня была, Кленки, кажется. Теперь пустырь... И моя деревня тут недалеко. Пески называлась. Тоже брошена. И в Кубаеве, куда мы едем, никто не живет.

— А земля? Столько земли...

— И земля брошена... Вроде совсем недавно сеяли ячмень, лен сеяли, гречиху. Картошку сажали... А теперь земля пустует. Душа болит, как подумаешь. Где мы живем? Кто мы? Почему такие? Кругом полынь...